Термос был старый, китайский, с дутой стеклянной колбой и расплывшимся от частого мытья драконом. Он сохранился со времён дачных чаепитий, когда на одурманенной зноем и ароматом варенья веранде собиралась вся окрестная детвора, наслышанная о маминых пирожках с вишней. Почему термос, а не чайник? Мама считала, что в термосе крепче заваривается чай и дольше не остывает. А детям было всё равно – они приходили на пирожки.
Лида аккуратно отвинтила мятую жестяную крышку, чутко следуя извивам полустёртой резьбы, налила до краёв чашку с невнятным голубым пятном на месте бывшего василька. Чашка, ровесница термосу, мельхиоровая ложечка с царапинами от гвоздя, которым пятилетняя Лида пыталась отчистить благородную чернь, – эти старые вещи из дома в Каменке были для Лиды тем самым мостиком, что соединяет человека с его прошлым. До Каменки – пять тысяч вёрст, до детства – треть века вспять...
Лида придвинула к себе коробку свежих, принесённых дежурным писем и стала быстро перебирать конверты, пока не нашла нужный. Знакомый почерк выводил: Василенко Андрею Петровичу и добавлял в скобках (лично в руки). Но «лично в руки» не получалось – сперва с содержимым конверта должна ознакомиться инспектор Белозерцева, и только потом листок попадал в те самые руки. Лидия была цензором тюремных писем.
Эта редкая профессия досталась Лиде вместе с поздним замужеством. Супруг– Николай Павлович Белозерцев, начальник колонии, человек серьёзный и основательный, – не знал, чем занять тоскующую по дому жену. В посёлке из общественных мест кроме тюрьмы – фельдшерский пункт и почта. Школу закрыли, детей сотрудников колонии возили в райцентр на автобусе. Белозерцевой предлагали место учителя русского и служебную машину, но трястись по ухабам каждый день не позволяло здоровье. Своих детей у Белозерцевых не было. Выдержав без работы полгода, Лидия согласилась читать сочинения – только не школьные, а тюремные. Первое время она по инерции исправляла ошибки, но вскоре научилась не обращать на них внимания. Читать чужие письма было неловко, будто в замочную скважину подглядываешь, но Лида свыклась – однообразие текстов притупило в ней чувство вины. В письмах Белозерцева искала запрещённые темы, зашифрованные в словах и цифрах преступные замыслы, а с некоторых пор и ненормативную лексику (в тюремной переписке запретили употреблять мат – почти одновременно с разрешением использовать его в художественной литературе). Что-то она вымарывала, что-то показывала тюремному психологу, подозрительное передавала в оперативный отдел. Работа давно превратилась в рутину, отвлекающую, впрочем, от круговерти надоедливых мыслей. Но однажды в руки цензора попало странное письмо.
В то утро, после ссоры с мужем из-за сбежавшего кофе, она молча стёрла с плиты бурую лужу, залила доверху старый термос и, отказавшись от машины, пошла на работу пешком.
Сизый, бесснежный ноябрь перекатывал по мёрзлой земле сухие листья. Уцелевшие обречённо дрожали на ветру, ожидая своей участи. По ту сторону железной дороги хмурится окоченевший без снега лес. Здесь мёрзли все. Лида знала: как ни оденься – всё равно замёрзнешь. Климат такой. Вот и носила с собой термос.
Кивнув дежурному, Белозерцева прошла через КПП, поднялась по гулкой лестнице на второй этаж, открыла ключом выстуженный за ночь кабинет и после первой согревающей чашки чая погрузилась в привычную работу. В одном из писем жена заключённого Телегина бранила мужа за перепрятанные без её ведома деньги. В другом – дочь жаловалась отцу на жадность отчима. В третьем – «заочная невеста» уговаривала своего «зайчика» потерпеть ещё пару месяцев, не подозревая, что у «зайчика» ещё две такие невесты в разных городах... Были в тюремных письмах перечни вложенных в посылки вещей, назидания хворающих родственников, требования дать развод и срочно жениться, оповещения о беременности, угрозы и обещания, просьбы и планы «новой жизни» после освобождения.
Отхлебнув из кружки, Лида привычным движением идеально отточенного ножа вскрыла очередной конверт:
«Дорогой Андрюша! Сынок! Я люблю тебя и горжусь тобой! – писала неизвестная мать. – Знай, ты поступил, как настоящий мужчина. Твой отец сделал бы так же. Все мы в руках судьбы – твоя сила оказалась фатальной для негодяя. Но если бы ты прошёл мимо, возможно, погибла бы та девушка, которую ты защитил. Я молюсь за тебя и прошу Бога простить твой невольный грех. И ты молись, сын».
Лида откинулась на спинку стула – такие письма не попадались ей прежде. Прочла обратный адрес: Белгород – совсем недалеко от Каменки. Белозерцева стала читать дальше, но уже не так, как остальные письма.
«Сынок, твою тетрадку я нашла, и уже переношу первые главы в компьютер. Не очень быстро это у меня получается – зрение плохое, да и руки непослушные стали. Кнопки всё время путаю. Ну ничего, приноровлюсь. Ты можешь передавать мне рукопись в письмах, это разрешено. А я буду потихоньку перепечатывать. Не останавливайся, сынок, пиши! Этот год пройдёт, жизнь продолжится...».
Белозерцева отложила письмо – кто может простить человеку все без исключения грехи, включая смертные? – только любящая мать, да Господь Бог. А её, Лиду, и прощать теперь уж некому – мамы нет три года. И самой ей некого прощать...
Она потёрла сухие глаза и набрала номер тюремного психолога.
– Фёдор Николаевич, у вас есть что-нибудь на Василенко из третьего отряда?
– Подождите минутку, сейчас гляну, – в трубке послышалось клацанье клавиш. – Ничего, только первичная беседа была. Василенко Андрей Петрович, 1970-ого года рождения, 109-ая статья, осуждён на год. Прибыл к нам две недели назад. Что-то в письмах не так? – в голосе психолога мелькнула озабоченность.
– Нет-нет, в письмах всё в порядке, – Белозерцева запнулась, не зная, чем объяснить свой внезапный интерес. – Поговорите лучше с Телегиным, он жену без денег оставил.
– Хорошо, Лидия Сергеевна.
С того самого дня Лидия стала ждать писем. Но конверты летели только в одну сторону. Мать Василенко рассказывала сыну о Сонечке – взрослой, живущей отдельной жизнью дочери, передавала приветы от знакомых и друзей, делилась нехитрыми стариковскими новостями. И всегда приписывала в конце: «Я жду тебя, сынок. Я молюсь за тебя». Эта незамысловатая приписка часто доводила Белозерцеву до слёз. Лида списывала их на усталость и нервы, стараясь заглушить сентиментальность домашними делами.
Тянулись последние ноябрьские дни, а снега всё не было. Как-то раз за ужином Лида спросила захмелевшего от сытости мужа:
– Коля, скажи, ты мог бы из-за меня сесть в тюрьму?
– Это как? – муж перестал жевать и отложил вилку. – Преступление в твою честь что ли совершить?
– Не специально. Ну, например, если бы ко мне пристали на улице, ты защитил бы меня?
– Кому ты нужна, старушка? – муж покровительственно потрепал её по плечу. – А что – пристают? – спросил, посерьёзнев.
– А если б у нас дочь была, и на неё напали бы хулиганы...
– Опять ты за своё! – раздражённо перебил её муж. – Ну нет детей – ну успокойся же, наконец. Кошку заведи что ли?
– Причём здесь кошка? – расстроилась Лида. – Я о другом спрашиваю! Вот если человек по 109-й осуждён.
– Ну. У нас два отряда таких. И что?
– Получается благородство наказуемо? Выходит, опасно проявлять истинно мужские качества, защищать слабых – можно и в тюрьму загреметь?
– В тюрьму попадают лишь те, чьё благородство заканчивается смертью, – назидательно поднял палец Николай. – По неосторожности. А что это тебя вдруг уголовный кодекс заинтересовал? В юристы собралась? Или инструкций не хватает?
– Хватает, – отмахнулась Лида, собирая тарелки. – И всё-таки, Коля, представь себе, что ты заступился за меня и нечаянно убил человека.
– Дура ты, Лида! Даже представлять не буду. Иди лучше поставь чайник, – муж развалился на диване и взял в руки пульт от телевизора. – Ну, иди-иди, что смотришь?
И завари в нормальном заварнике, а не в этом своём допотопном термосе!
К концу зимы на колючую от сухого мороза землю выпал скудный, похожий на пенопластовую крошку снег. А на стол Белозерцевой легло ответное письмо Василенко матери. Лида неожиданно разволновалась и, взрезая конверт, поранила палец.
«Мама, здравствуй! – писал заключённый. – Прости за долгое молчание – всё не мог собраться с мыслями. Ты права: год пройдёт и жизнь продолжится – но какая? Если кому и нужна моя писанина, то только мне и тебе – время скоротать. Сонька всё равно читать не будет. Не заставляй её писать мне, ей это в тягость. А мне в тягость видеть её тягость. Сама глаза не ломай за компьютером – это лишнее. Просто складывай письма в ящик, приеду – разберусь. Отправляю тебе две главы, больше не могу – вес конверта ограничен. Да и не пишется здесь...».
В конверт вместе с запиской была вложена стопка мелко исписанных тонких, почти прозрачных листов. Нужно ли их проверять по инструкции? – растерялась Лидия. Но спрашивать не стала, а читать в казённом кабинете не захотела – спрятала стопку обратно в конверт, а конверт, краснея и озираясь по сторонам, затолкала в сумку. Авось, день задержки никто не заметит – да и что меняет один день?
Так у осуждённого Василенко появился первый тайный читатель.
Читала Белозерцева ночами, под вой разгулявшейся зимы, запираясь в тесной кухне с клетчатым абажуром. Перед ней стоял термос с чаем – на случай, если увидит Николай, всегда можно сослаться на больное горло. А горло и вправду болело. Но больше горла болела душа, растревоженная записками незнакомого человека.
Рукопись Василенко бесконечно волновала Лиду. В ней он описывал свою жизнь, включая происшествие, из-за которого оказался в тюрьме. Главного героя звали Пётр Васильевич Андреенко – эта нехитрая перестановка имён ещё больше подчёркивала автобиографичность истории. От судьбы героя захватывало дух, авторские отступления отзывались в сердце тихим замиранием, после которых кровь начинала пульсировать даже в кончиках пальцев. Лида согревалась. Описания природы были живыми и точными, будто автор видел всё, что происходило за глухими стенами колонии. Будто шёл вместе с Лидой вдоль железной дороги, мимо леса и торчащих вразнобой путевых будок. А когда Пётр Васильевич возвращался в детство – Лида вспоминала свои дачные каникулы, маму, чай на веранде и пирожки... Они мыслили одними категориями, видели мир одними глазами, любовались им, с горечью принимая его несовершенство. Язык Василенко был ясен и чист – Лида забывала порой, что читает письма арестанта, и только рукописные листки вместо сшитых в книгу печатных страниц возвращали её в действительность. В тексте не было ошибок – зажатая в пальцах по привычке красная ручка оставалась часами висеть над скользящей строкой. Белозерцева откладывала её в сторону и видела рубчик на среднем пальце, напоминавший ей о школьном, а потом и об учительском прошлом. Безвозвратном...
«Можно ли вернуться в прошлое? – Пётр Васильевич мерил шагами узкое пространство между зарешеченным окном и дверью камеры. – Глупый вопрос! Тогда стоит ли о нём думать? Пережёвывать ошибки? Винить себя в том, что изменить уже нельзя?» – Лида отложила листок в сторону, размышляя вместе с героем. «А если ничего уже не изменить – откуда берётся эта изматывающая тоска? Почему мы храним предметы из прошлого, надрывая тем самым сердце, держа перед глазами напоминание о быстротечности и необратимости бытия?» – Лида перевела взгляд на термос, линялую чашку с остывшим чаем.
Дочитав очередные главы, Белозерцева складывала листки в конверт, а наутро возвращала письмо в общую стопку проверенной корреспонденции. И с нетерпением ждала продолжения.
Шли неделя за неделей. Миновала зима. Первые приметы грядущей весны в виде плачущих бородатых сосулек по углам тюремных корпусов появились сначала в рукописи Василенко, а потом и в жизни. Повествование обрастало персонажами, сюжет ветвился подобно молодому деревцу яблони. И вот в одной из глав появилась новая героиня.
«Она пришла домой усталая. Скинула в прихожей пальто, вдела ледяные ноги в тапки. Дом был пуст. Так же пуста была её душа...»
– Лида, ты дома? – позвал, нарушив пустоту, Николай.
– Да.
– Что с тобой происходит? В последнее время ты сама не своя, – Белозерцев с укором смотрел на жену, жуя на ходу бутерброд с колбасой. – Ладно, грей ужин.
– Я уже много лет сама не своя, – тихо ответила Лида, но муж уже ушёл.
Из комнаты доносился громкий звук футбольного матча.
Мысль о побеге пришла двадцатого апреля, в годовщину смерти мамы. С утра Лидия отправилась в райцентр, сначала в церковь, потом на рынок. Повёз её Володя – личный шофёр Белозерцева. Ближе к обеду выехали обратно в посёлок. Но на полпути раздался звонок, после которого Володя, бегая глазами по обшивке салона, вспомнил о каком-то важном поручении Николая Павловича. Возвратились обратно, чтобы забрать на почте тугой пакет тюремных писем, которые обычно доставлял почтальон. Лидия Сергеевна внутренне сжалась – неужели её рассекретили?
Письма Василенко теперь уходили дважды в неделю. Роман бурлил, приближаясь к кульминации. Белозерцева потеряла бдительность и однажды оставила стопку листов на кухонном столе. Вдруг Николай увидел их? Как теперь объясниться? Что сказать?
Но тревожилась Лидия Сергеевна не о том. Истинная причина была до слёз банальной. Когда они с Володей заносили пакеты с покупками в квартиру, вдруг повеяло ландышем. Тонкая душистая волна коснулась щеки Лиды и растворилась за спиной. Тапочки стояли носками к двери, а не наоборот, как оставляла Лида. Дверь в ванную была приоткрыта, полотенце валялось на полу. Муж вышел из комнаты, свежий и довольный, завязывая на ходу галстук гражданского костюма.
– К Семибратову вызвали, – пояснил он замершему на пороге водителю. – Сейчас и поедем.
– А ты всё в трудах и в трудах, аки пчела, – ласково заговорил Николай, торопливо чмокая жену в щёку. – Что празднуем? – спросил, взвешивая на руке тяжесть пакета.
– Маме четыре года, – выдавила Лида в глухую спину, застрявшую на миг в дверном проёме.
– А-а-а, ну ладно. Вечером буду.
Хлопнула входная дверь. Лидия медленно, ощупывая стену, побрела в спальню. Широкая, крытая атласным покрывалом кровать, достаточно просторная для того, чтобы в ней спали порознь, не касаясь друг друга, два давно ставших чужими человека, высилась брачным надгробием посреди комнаты. Лида механически выдвинула верхний ящик тумбы – среди вороха мужских мелочей лежала блестящая заколка с застрявшей в ней тонкой каштановой нитью.
Выходит, всё так и есть. Намёки сослуживиц, косые взгляды дежурных, а она – Лидия Белозерцева – упрямо не замечала их, считая себя выше тюремных сплетен. Или не желала замечать? С удивлением, Лидия Сергеевна не обнаружила в себе ни жгучей обиды на мужа, ни ревности, ни горечи обманутой любви. Думать об измене было противно и вместе с тем облегчительно – ведь теперь у неё появился веский повод уйти. Вот только куда?
«Куда теперь? – думала она, стоя возле окна. – Дома её никто не ждал, но дом был, хоть и далёкий, – и этого достаточно, чтобы к нему стремиться. А здесь – лишь временное общежитие для отчуждённых, оторванных от мира людей. Одно слово – тюрьма.
За что же цеплялась она все эти годы? За статус замужней женщины, доставшийся ей на четвёртом десятке? За слепую надежду иметь детей, угасшую вместе с чахлым подобием любви? За расстояние в тысячи вёрст, оправдывающее её отсутствие там, где ей надлежало быть? За чувство вины перед матерью, к которой приехала лишь за день до смерти, фактически убив её «по неосторожности»? Щит объективных причин, неодолимых обстоятельств, которым она защищалась всю жизнь, на поверку оказался не прочнее картонки. Но теперь ничто не держало её здесь...».
В день объявления амнистии на стенде колонии вывесили списки освобождаемых. Такие же разослали во все службы, включая кабинет цензора. В перечне фамилий Белозерцева нашла Василенко А.П. Срок ему сократили на треть, датой освобождения назначили 11 июня. Значит, через пару недель история будет окончена. Лидия нисколько в этом не сомневалась, она чувствовала – развязка близка.
Вернувшись домой с новыми главами в конверте, Лида, не включая света, прошлась по квартире, в которой прожила девять лет. Щуплый, сумеречный свет заложил усталые тени в комнате, казавшейся сейчас грубой декорацией к посторонней жизни. Всё здесь так и осталось чужим – тихие кресла, бокалы в серванте, низкая, будто вбитая в пол мебель.
Лидия распахнула шкаф, но вечер уже сгустил краски – одежда темнела в платяном саркофаге понуро и обречённо, ссутулив плечи, пригнувшись под грузом воспоминаний. Поколебавшись, Лида захлопнула дверцу и пошла на кухню готовить ужин. Она не уедет пока не дочитает рукопись Василенко.
Последнее письмо попало к ней в руки за день до освобождения.
«Мама, здравствуй! Объявили амнистию, через три дня я буду дома. Так что это письмо, скорее всего, получу сам. Встречать меня не надо...» – Лида не стала дочитывать. Забрала домой вместе с последними главами.
Времени было в обрез. Чемодан она собрала ещё вчера и спрятала под кроватью. Ничего не стала брать – кое-что из одежды, несколько книг, термос и кружка – вот и весь багаж. Билет до Каменки лежал в сумочке вместе с документами и зарплатой за май. С Николаем Лида решила объясниться запиской – так спокойнее. И заявление об уходе оставит ему же – зачем сор из избы выносить? Он всё устроит.
Надо было как-то пережить сегодняшнюю ночь, не выдать себя. Но Николай ночевать домой не пришёл, известив запоздалой смс-кой о срочной командировке в Барнаул. Участь Лиды была предрешена.
Оставалось одно – дочитать рукопись. Дрожащими руками Лидия развернула листы, но они оказались пусты. Просто белая бумага, аккуратно сложенная по размеру конверта. Лида бросилась перечитывать письмо Василенко матери, но ничего интересного там не обнаружила. Отдельно от письма и белых листов, выпала записка:
«Здравствуй, мой добрый читатель!
Я понимаю твоё замешательство, когда вместо развязки – чистые листы и никаких точек над «i». Но ведь эти точки ты можешь расставить сам? Эпилога не будет. Случится завтрашний день, который – даже один! – может изменить все последующие. Можно ли вернуться в прошлое? Нет. Но можно вернуться в настоящее! Лишь бы это было стоящее настоящее. Без картонных щитов, привычного холода и пустых иллюзий...»
Всю ночь Лидия не сомкнула глаз. А утром сняла с руки кольцо, придавила ключом записку для Николая и, тихо притворив за собою дверь, отправилась в своё настоящее.
В тот же час из ворот колонии вышел неприметный человек в тёмной не по сезону куртке и, вскинув рюкзак на плечо, пошёл к ближайшему полустанку.
На перроне Лида увидела грубо крашеный синим почтовый ящик с паутиной у прорези и сунула в него освобождённое от чистых листов письмо. Издали за ней наблюдал странный тип с залысинами.
Василенко и Белозерцева ехали в одном поезде, десять километров вдвоём, одни в пустом вагоне. Они возвращались домой. На свободу. В настоящее.
